ГОЛОС

Экспозиция

     Во мне остался всего один голос. Да и он уже давно стал похожим на потрескавшуюся фреску в захолустной, давно нереставрированной церквушке на Средиземноморском побережье вдалеке от туристических маршрутов и поэтому звучит он словно со старой заслушанной грампластинки. Но это потрескивание создает уют зимней комнаты, обогреваемой камином, в котором постреливают угли и шкура на пекущейся картошке. Тепло после холодного зимнего ветра пьянит, а быть может, это просто забыли закрыть заслонку, и комната теперь медленно наполняется угарным газом. В таком случае разморенному в тепле голосу суждено задохнуться и уже никогда не утолить свой голод. Но пока он все еще в силах заставлять писать.

     В тот год, после которого должны были смениться сразу все четыре цифры в календаре, я вел дневник и таким образом всю свою жизнь прожил за один этот год. Теперь мои дни предопределены, и я уже на память знаю, чего ждать завтра. Мое время остановилось. Хотя разыгрываются эти сюжеты каждый раз по-новому, словно одну и ту же пьесу каждый год ставит другой режиссер с другим актерским составом. Но сцена пока еще ни разу не менялась. К счастью, я заполнял дневник не каждый день. И если зафиксированные на бумаге дни я проживаю в остановившемся времени, то в остальные я живу как бы вне его. Я называю это словами одного араба – «одолженным временем». Скорее всего, в таком мифическом характере своей жизни виноват я сам. Не нужно было так часто перечитывать свой дневник, особенно так, как делал это я: накануне следующего дня я читал, что было в эту дату в год написания дневника, и весь наступивший день ждал, пока не смогу назвать все происходящие со мной события словами из прочитанных воспоминаний. Таким образом, время остановилось только для меня, и я обрел одиночество в этом плену, а людей вокруг время вихрем уносило от меня далеко вперед.

     Этот вихрь напоминает мне, как в ноябре в восемь часов утра я спускаюсь по мертвой улице с единственным заброшенным домом, по которой ветер вместо уже давно опавших листьев носит вокруг деревьев стаи бездомных собак, вой которых невозможно отличить от стона самого ветра. В ее изгибах угадываются линии обнаженного тела гигантской женщины, потягивающейся после ночи без мужчины. Два оголенных осенью холма справа выпятились бесплодной грудью, а на месте пупа стоит церковь, наверно, построенная тем же итальянским архитектором, что и захолустная молельня на Средиземноморском побережье, где на фресках давно уже потрескался мой голос. На ее месте полторы тысячи лет тому назад апостол Андрей своим посохом разорвал пуповину между землей и новорожденным ею городом. Посох он оставил рядом, воткнув его в землю. Тот пустил корни и стал липой, которая по сей день плачет, склонившись над фундаментом разрушенной татарами восемьсот лет тому назад Десятинной церкви.

     В яру между холмами к пожухлой траве прилип утренний туман из-за ненасытной жадности, присущей всем младенцам, которые всасывают в себя столько материнского молока, что оно начинает капать мимо рта и высыхает на еле заметных волосках ее тела. Этот запекшийся туман – единственное, что теперь напоминает о далеких бессознательных временах, откуда в современность выныривают редкие фигуры людей. Ведь городскому человеку нечего делать во влажных складках между холмами, которые пахнут гнилыми опавшими цветками сирени и диких яблонь. Этот аромат брожения постепенно начинает омывать все тело изнутри, отчего границы его становятся все менее осязаемыми, и ты сам для себя медленно исчезаешь в вязких испарениях. Наконец, истончившись до предела и не выдерживая внутреннего напора, кожица сознания лопается, и наружу брызжут голоса, смешиваясь с прокисшим молоком и лаем диких псов. Перезревшая плоть вскармливает опавшее в него семя.        

     Город этот еще пять столетий воспринимал себя одним целым с землей, но, как и все нормальные дети, он, в конце концов, осознал свое Я, потому что отец его, Кий, запретил ему любить свою мать. И с тех пор они все дальше и дальше расходились друг от друга. Но разлука их происходила не в пространстве, а во времени, так как земля и город живут разными расстояниями и разными скоростями, хотя и на одном месте. И мой удел был оказаться во времени земли, оторванным от людей, которые ежесекундно с разгону разрывают его круг. Надо признаться, я немного лукавлю, ведь сам я тоже каждый день мотаюсь по делам по всему городу. В кругу времени земли остался лишь один из моих голосов, но именно он только и способен еще заставить писать. Это и есть мой подлинный голос. Я уверен в этом, потому что им я разговариваю в своих снах. А снится мне всегда этот город, но таким, словно он до сих пор не осознал себя отдельно от матери: под нависшим свинцовым небом парки заполнены непроходимыми лесами, на мощеных улицах стоят двухэтажные деревянные дома древних полян... Но, тем не менее, между всей этой первозданной дикости курсируют троллейбусы и поезда метро, а люди ходят в деловых костюмах. Иногда острые осколки сновидений проникают в явь, и тогда я еду в восемь часов утра по улице, неукротимые изгибы которой напоминают потягивающуюся после ночи без мужчины женщину, - еду на маленькую круглую площадь с высокими узкими домами, как в сказках Андерсена, в центре которой стоит серый куб с трезубым позолоченным крестом на свинцовой полусфере купола. Окно актового зала с видом на эту площадь в окружении других картин на его стенах в холодные ясные дни имеет аскетический вид работ Малевича, а неровности штукатурки масляными мазками прорисовываются в косых лучах утреннего солнца. Встав в шесть утра, я все еще хочу спать, и поэтому явь предо мной предстает в виде сна.

     Законы яви здесь не имеют силы. И отсюда рождается надежда. Ведь сколько раз, исполнив свое самое заветное желание во сне, приходилось просыпаться и с горечью пересоленной еды во рту осознавать, что мир этот навсегда потерян. И только в этой точке явь и навь могут совокупиться, от чего в моем голосе медленно зачинаются и созревают слова. Это новые слова. Таких нет в моем дневнике. Значит, власть текста не всесильна. Против нее можно восстать. Хотя скорее это похоже на побег. Но бегу я не во время города. Это какое-то третье измерение времени, куда можно взять с собой свой голос.                 

Євген Є. Коровін